Коль Гомер превратился в клумбу, значит, клумба была в Гомере. Он в Афинах лежал на койке иль по улице шел, по Горького. В кабаках танцевали румбу, и из капищ несло горелым.
Ахилесс догнивал в санчасти, и, подумав, майор Мемнон всю семью переправил в Дельфы: там - поближе к воде и сейфы не пусты для иных несчастных. Храм к тому же - 'Союз - Аполлон'.
Менелай наступал на Трою. Жены плакали, а поэты, не узнав над собою герб, говорили, что это Феб показался в лучах на троне. Все дрожали, хоть было лето.
Одиссей уходил в морфлот. И Гомер осознал, что эпос есть наличие мертвечины, седины и в седле мужчины. И уже недалек тот год, когда в эпос уйдет весь этнос.
Все кончается, даже Библия. Он ослепнул, когда у клуба повстречал инвалида Гектора, что работал теперь за лектора, осознав, что их дело гиблое... И тогда появилась клумба.
Эту клумбу все носят сызмальства. Его смерть не попала в сводку. Дед Мороз приходил в субтропики в виде Зевса, велись субботники на Олимпе, и, сплюнув изморозь, дезертиры глотали водку.
Что слепому Тартар? Эринии не несли его горб на блюде. А воспетая им же мафия не оставила эпитафии. Лишь заметил какой-то римлянин: 'Не был. Был. Никогда не будет'.
Тимур Кибиров «Генезис»
Всё-то дяденьки, тётеньки, паханы, да папаши, да братбны, да братцы, да сынки у параши. Все родимые, родные и на вид, и на ощупь, все единоутробные и сиамские, в общем. И отцам-командирчикам здесь дедов не унять. Все родня здесь по матери, каждый грёб твою мать! Эх, плетень ты двоюродный, эх, седьмая водица, пусть семья не без урода, не к лицу нам гордиться — ведь ухмылка фамильная рот раззявила твой бестревожно, бессильно... Что ж ты как не родной?!
Игорь Волгин * * * Что там гремело за станцией Лось ночью сегодня? Видимо, снова не задалось лето Господне. Видимо, сроки подходят уже крайние вроде. Что, человек, у тебя на душе, то и в природе. …Там, за рекою, дымят лопухи, меркнут Стожары. Скоро столицу за наши грехи выжгут пожары. С кем обручен этот огненный век, кто сей избранник — то ли Нерон, то ли вещий Олег, то ли торфяник. Что же нам делать спасения для, порознь и свально, если горит под ногами земля, то есть — буквально. Если не выручит даже и газ из преисподней, ибо опять отступилось от нас лето Господне.
Сергей Гандлевский * * * Устроиться на автобазу И петь про черный пистолет. К старухе матери ни разу Не заглянуть за десять лет. Проездом из Газлей на юге С канистры кислого вина Одной подруге из Калуги Заделать сдуру пацана. В рыгаловке рагу по средам, Горох с треской по четвергам. Божиться другу за обедом Впаять завгару по рогам. Преодолеть попутный гребень Тридцатилетия. Чем свет, Возить «налево» лес и щебень И петь про черный пистолет. А не обломится халтура — Уснуть щекою на руле, Спросонья вспоминая хмуро Махаловку в Махачкале.
Вера Павлова * * * На таком расстоянии пространство становится временем. Думать о тебе означает напрягать память. Напрягаю. Изображение серое и неуверенное. Бью себя в грудь, пытаясь это исправить. В долгой разлуке время становится расстоянием, непреодолимым по причине усталости и бездорожья, а то, что было сказано при расставании, становится последней правдой и первой ложью...
Игорь Иртеньев * * * В одном практически шнурке Да с носовым платком Из дома выйду налегке Я, замыслом влеком.
Ступая с пятки на носок, Пойду за шагом шаг, Мину лужок, сверну в лесок, Пересеку овраг.
И где-то через две строки, А может, и одну, На берег выберусь реки, В которой угону.
Меня накроет мутный ил В зеленой глубине, И та, которую любил, Не вспомнит обо мне.
Какой кошмар — пойти ко дну В расцвете зрелых лет! Нет, я обратно разверну Свой гибельный сюжет.
Мне зти берег и река Нужны как греке рак. Неси меня, моя строка, Назад через овраг.
Преодолей в один прыжок Бездарный тот кусок, Где прежде, чем свернуть в лесок, Я миновал лужок.
Верни меня в родимый дом, Откуда налегке Ущербным замыслом ведом Поперся я к реке.
Взамен того, чтоб в холодке, Колеблем сквозняком, Висеть спокойно на шнурке, Прикрыв лицо платком.
Ольга Седакова «Конь»
Едет путник по темной дороге, не торопится, едет и едет.
- Спрашивай, конь, меня что хочешь, все спроси – я все тебе отвечу. Люди меня слушать не будут, Бог и без рассказов знает.
Странное, странное дело, почему огонь горит на свете, почему мы полночи боимся и бывает ли кто счастливым?
Я скажу, а ты не поверишь, как люблю я ночь и дорогу, как люблю я, что меня прогнали, и что завтра опять прогонят.
Подойди, милосердное время, выпей моей юности похмелье, вытяни молодости жало из недавней горячей ранки – и я буду умней, чем другие!
Конь не говорит, а отвечает, тянется долгая дорога. И никто не бывает счастливым. Но несчастных тоже немного.
Алексей Парщиков * * * Я выпустил тебя слепящим волком с ажурным бегом, а теперь мне стыдно: тебе ботинки расшнуровывает водка, как ветер, что сквозит под пляжной ширмой.
Гляжу, как ты переставляешь ноги. Как все. Как все, ты в этом безупречен. Застенчивый на солнечной дороге, взъерошенный, как вырванная печень.
Собака-водка плавает в Нигде, и на тебя Никто её науськивает. Ты вверх ногами ходишь по воде, и в волосах твоих гремят моллюски.
Михаил Яснов * * * Я странный мир увидел наяву – здесь ничему звучащему не выжить, здесь если я кого и позову, то станет звук похожим на канву, но отзвука по ней уже не вышить.
Здесь если что порой и шелестит, то струйка дыма вдоль по черепице, здесь даже птица шёпотом свистит, а ветер листья палые шерстит беззвучно, будто им всё это снится.
Здесь камнем в основании стены который век не шелохнётся время. Здесь между нами столько тишины, что до сих пор друг другу не слышны слова, давно услышанные всеми.
Бахыт Кенжеев * * * Любому веку нужен свой язык. Здесь Белый бы поставил рифму "зык". Старик любил мистические бури, таинственное золото в лазури, поэт и полубог, не то что мы, изгнанник символического рая, он различал с веранды, умирая, ржавеющие крымские холмы.
Любому веку нужен свой пиит. Гони мерзавца в дверь - вернется через окошко. И провидческую ересь в неистовой печали забубнит, на скрипочке оплачет времена античные, чтоб публика не знала его в лицо - и молча рухнет на перроне Царскосельского вокзала.
Еще одна: курила и врала, и шапочки вязала на продажу, морская дочь, изменница, вдова, всю пряжу извела, чернее сажи была лицом. Любившая, как сто сестер и жен, веревкою бесплатной обвязывает горло - и никто не гладит ей седеющие патлы.
Любому веку... Брось, при чем тут век! Он не длиннее жизни, а короче. Любому дню потребен нежный снег, когда январь. Луна в начале ночи, когда июнь. Антоновка в руке когда сентябрь. И оттепель, и сырость в начале марта, чтоб под утро снилась строка на неизвестном языке.
Татьяна Бек * * * Открывается даль за воротами Неуютно, тревожно, светло... Мы поэтами, мы обормотами Были, были, - да время сошло.
Ты играл со звездой, как с ровесницей, - Для того ль, чтобы нынче брести Этой полупарадною лестницей, Зажимая синицу в горсти?
Для того ль ты скитался бездомником, Подставляя ненастью тетрадь, - Чтобы впредь по чужим однотомникам Равнодушно цитаты искать?
...А ведь живы и ветер, и заросли Чистотела, и наши следы - Как рассказ о несбывшемся замысле Вдохновения, детства, беды.
Олег Чухонцев * * * С чем проснёшься? С судьбой и дорогой? Нет, пожалуй, с дорогой одной – с той просёлочной, пыльной, широкой, полевой, затравевшей, лесной.
Ничего-то и не было, кроме этой дьявольской тяги колёс, в небо взмывшей на аэродроме или вылетевшей под откос.
А судьба – это мера иная: как поётся, не свет в терему, не бездомная песня ночная, не слова про суму и тюрьму.
Нет, судьба-несудьба пощадила, а дорога – дорога была, чтобы горше душа возлюбила всё, что даром у жизни взяла.
И когда ты в тщете колченогой ляжешь, тихий, на стол раскладной, с чем останешься? Только с дорогой – самой долгой, последней, родной...
Аркадий Драгомощенко * * * Повременим. Листва, сухость, отсутствие насекомых. Это - Пергамский фриз изменений, тени заменяют отсутствующие части глаза, - фаянс исторгнут. Могущество их несомненно, однако пыль пожирает героев, пыль пожирает себя на свету во вращении, в солнце, в луче ночи - Единственном, расщепляющем сердцевину ежечасной буквы, бесплодной битвы... Дальше ступить. Не двигаться. Здесь так положено. Так принято. В чем не приходится сомневаться.
Александр Кушнер * * * Уехав, ты выбрал пространство, Но время не хуже его. Действительны оба лекарства: Не вспомнить теперь ничего. Наверное, мог бы остаться — И был бы один результат. Какие-то степи дымятся, Какие-то тени летят. Потом ты опомнишься: где ты? Неважно. Допустим, Джанкой. Вот видишь: две разные Леты, А пить все равно из какой.
Евгений Витковский * * * То ли вздремнуть ещё, то ли пора глянуть: взошла ли звезда? Ночь отлетает, как дым от костра, кто её знает — куда.
Знать бы теперь, высока ли цена?.. — где ты, флейтист-крысолов? Городу Гамельну очень нужна старая песня без слов.
Время прощения давних обид, время прощанья в ночи. Молча смотри на поток Персеид и ничего не шепчи.
Веки прищурь и проверь глазомер, и тишиной опьяней: помни, услышится музыка сфер, если напомнить о ней.
Завтра всё то же, что было вчера, жизнь избегает длиннот, только звучат из колодца двора семь удивительных нот.
Всеволод Емелин * * * То не свет, но ещё не тьма. То не явь, но уже не сон. То ли снег засыпал дома, То ли дым в окно нанесён.
То ли это ты, слепота, То ли так - туман поутру. Жизнь течёт слюной изо рта, Мир ползёт дождём по стеклу.
Из глухих колдовских озёр Поднимается муть со дна, Заволакивает мой взор Грязно-белая пелена
Окружает меня стеной, В ней звучат голоса невнятно, Лица тех, кто рядом со мной, Превращает в мутные пятна.
Заволакивает берега, Пароходы идут, трубя, И как ты мне не дорога, Заволакивает тебя.
Дунул ветер, и всё поплыло В никуда от причала буден, Забывая о том, что было, И не зная того, что будет.
С кем последнюю рюмку пьём? Неизвестны их имена. И хрусталь помутнел, и в нём Непонятен сам цвет вина.
Значит мне на ощупь блуждать, Забредать в чужое жильё, И тела других обнимать, Принимая их за твоё.
Ничего-то я не сберёг, Разве этого я хотел? Но плывём мы лоб в лоб, бок в бок Караваном туманных тел.
И последние краски дня, И осенний неяркий свет Заволакивает от меня, Заволакивает ...
Александр Галич * * * Я в путь собирался всегда налегке, Без долгих прощальных торжеств, И маршальский жезл не таскал в рюкзаке. На кой он мне, маршальский жезл!
Я был рядовым и умру рядовым. Всей щедрой земли рядовой, Что светом дарила меня даровым, Поила водой даровой.
До старости лет молоко на губах, До тьмы гробовой - рядовой. А маршалы пусть обсуждают в штабах Военный бюджет годовой.
Пускай заседают за круглым столом Вселенской охоты псари, А мудрость их вся заключается в том, Что два - это меньше чем три.
Я сам не люблю старичков-ворчунов И всё-таки истово рад, Что я не изведал бесчестья чинов И низости барских наград.
Земля под ногами и посох в руке Торжественней всяких божеств, А маршальский жезл у меня в рюкзаке - Свирель, а не маршальский жезл.
Илья Фаликов * * * Отец исчез, жена сбежала, друзья пропали и враги. На территории вокзала поверх единственной ноги лежит, а все куда-то едет, верней, не едет никуда, но мировым пространством бредит и перед ним стоит звезда.
В холодном ковыряет ухе и ловит музыку во льду, где я найду богиню Тюхе, в другую веру перейду: от всех приветствий и напутствий остался только блеск монет, в эллинистическом искусстве вопросов нравственности нет,
но тот, кого всю жизнь бросали, родное видит божество, лежит где надо, на вокзале, там, где и бросили его, где обрывается Россия над морем черным и глухим, — над ним поет Айя-София, и наклоняется над ним
друг цезаря, друг римлян, некий Тиберий Юлий Савромат, который правил в первом веке и был ни в чем не виноват.
Леф Рубинштейн * * * За спиной, за границею пройденной, Провожающих девять персон… На нейтралке меж небом и Родиной Прощевальный от Родины шмон…
Всё культурно, спокойно, таможенно в «Шереметьево»-75 : – Это что? – Ордена. – Не положено. – Так мои же. – Глухой что ли, бать?
И в мгновенье похмелье – пожарищем, И в руинах опять Сталинград… – Я могу… ордена… провожающим? – Поздно, батя. Теперь – конфискат.
И покончив со всеми печатями, Разулыбился вдруг погранец: – Тот, который про деда с зайчатами, не роднёй тебе будет, отец?!
Что ж… Броня погранцовского темечка Крепче всех фронтовых рубежей… Гонит, гонит весёлое времечко Из России Россию взашей…
Нет, до взлёта, месье, не положено! Подождёшь! Чай в Париж – не в Надым!... И над совестью нерастаможенной Честь взлетела. Тверёзая в дым.
Марина Бородицкая * * * Я возвращался из гостей, В потёмках шёл пешком, За мною тётушка Луна По небу шла бочком.
Я сел в трамвай, трамвай бежал, По улицам кружа, Над нами тётушка Луна Скакала, дребезжа.
Тогда спустился я в метро, Где ходят поезда, Отстала старая Луна: Ей не попасть туда.
…Усталый, прибыл я домой, Вошёл и в кресло — плюх! В окошке полная Луна Переводила дух.
Юрий Кублановский * * * Долго-долго искали мы переправу: деревянный мост? настил на понтонах? иль хрипастый лодочник слабосильный? Сумерки сгустились мгновенно, темнота же так и не наступила.
Берег глинистый с вытоптанной травою и негромкие разговоры всё о том же, только без интереса: «Двадцать лет воровской малины»…
«Убивали раньше, теперь воруют, выходя за мыслимые границы»… Но уже понятно, что близко к сердцу эту муть мы больше не принимаем.
Чур меня, франтоватый пройда, обезьяна в маске, батёк на мерсе. Ничего нам больше от вас не надо, ни стыда, ни совести, ни признанья вашей слабости перед нашей силой.
Между тем накрапывало. И зыби плеск разнонаправленный за кормою становился въедливей, тише, тише. Хватит с нас и прежней земной тревоги.
Вспомнил кадры любительской киноленты: до чего ж поджарый ты был волчонок в восемнадцать лет, а твоя подруга – для Петрова-Водкина, не для нашей застывавшей жизни шестидесятых.
Как дождит старинная кинолента! В шёлковой рубашке не зябко милой? В страшный сон вкрапленье того момента наделяет сердце нездешней силой.
Генрих Сапгир * * * случайные слова возьми и пропусти возьми случайные и пропусти слова возьми слова и пропусти случайные возьми «слова слова слова» возьми слова и пропусти «возьми» – и слова пропусти
Борис Рыжий * * * Как пел пропойца под моим окном! Беззубый, перекрикивая птиц, пропойца под окошком пел о том, как много в мире тюрем и больниц.
В тюрьме херово: стражники, воры. В больнице хорошо: врач, медсестра. Окраинные слушали дворы такого рода песни до утра.
Потом настал мучительный рассвет, был голубой до боли небосвод. И понял я: свободы в мире нет и не было, есть пара несвобод.
Одна стремится вопреки убить, другая воскрешает вопреки. Мешает свет уснуть и, может быть, во сне узнать, как звёзды к нам близки.